|
* * *
...их пор они становились молчальниками. Они не могли произнести ни слова, их губы были стянуты капроновой нитью. Каждая их попытка раскрыть рот, даже улыбнуться, становилась настоящей пыткой.
Первые молчальники, вскоре после объявления обета, умирали от голода. Пока не появился первый из тех, кто начал питаться словами. Сначала он съедал слова. Он их клал на язык, долго смаковал, а потом проглатывал. Со временем он понял, что слов стало не хватать. Тогда монах начал придумывать слова: он их записывал на бумаге и записи отдавал наставникам. Те слова, которые приживались, он впоследствии съедал. Он изобретал новые вещи, зачастую опережая свое время, и если б он не был монахом, то мог бы прослыть еретиком. Он давал названия своим изобретениям и поступал с ними так же, как и с придуманными словами.
Так в монастыре появились монахи молчальники-ремесленники. Ремесленники жили уже не в монастыре, а в сооруженной при нем мастерской. Они изобретали для того, чтобы выжить. Когда их предшественник больше ничего не мог придумать, он съел, написав на бумаге, последнее, что у него было, - свое имя, и тут же умер. Поэтому имени того монаха никто и не помнит.
Последователи того монаха тоже ели слова. Но в отличие от него, новых слов не придумывали. Они учили сначала слова, а потом и целые языки других народов. Сначала они изучали слова и съедали их, но потом стали запасаться языками, как в миру запасались провизией, - молчальники записывали иностранные слова, составляли словари. Они составляли словари родного, чужих и придуманных языков, так что со временем мастерская ремесленников стала еще и научным центром. Этот ремесленный и научный центр стал очень известным и популярным. И в монастырь потянулись люди, давая обет молчания. Но вынести накопленные знания за пределы монастыря никому не удавалось, поскольку они стали источником жизни.
Молчальники, проведшие в монастыре более двадцати пяти лет и изучившие и поглотившие множество слов своего и чужих языков, могли пойти в мир. За те двадцать пять лет менялся родной язык: появлялись новые слова, которые-то и были целью выхода молчальников. Они брали в дорогу несколько словарей и несколько чистых листов, и уходили.
Молчальники записывали все незнакомые им слова, будь то новые слова или слова, которые жили только в некоторых селениях или городах. Порою странники собирали целые языки, за что им отдавали самое лучшее в этом языке – название языка, народа или профессии, если это был язык профессии.
По возвращении монахи отдавали свои записи на составление новых словарей. Сначала переписчиками были монахи из числа самых крепких, которые не соблазнились бы таким количеством новых слов. Правда, бывали случаи, когда и им изменяла выдержка. Таких переписчиков, в назидание другим, наказывали – заставляли их съесть часть букв своего имени, отчего те становились неизлечимо больными и, спустя месяцы, а то и годы, умирали от мук. На могилах таких монахов писали остаток их имен, что считалось позором. В истории молчальников, правда, упоминается один монах, которого наказали таким образом, но он, съев часть своего имени, остался жив и здоров. Умер он через много лет со словарем в руках.
Впоследствии переписчиками приглашали мирских людей, которые не понимали ценности слов и языка.
Многие хотели побывать в обители молчальников. Раз в год, в день смерти первого молчальника, начавшего есть слова, на час в обитель пускали любопытствующих. Чтобы пройти в монастырь, они должны были принести новое слово, написанное на бумаге. В монастыре почетным гостям преподносили лучшие слова, написанные каллиграфическим почерком, их учили есть слова, смаковать каждую букву, каждый звук.
Когда началась война, монастырь защищали все, кто хоть раз побывал там в гостях. Они понимали, что если враг завладеет монастырем, он завладеет и ими, их культурой, их знанием.
Во время осады монахи скрывались в Библиотеке Мастерской, откуда не доносилось ни звука. Они видели, что силы врага велики, что велико его желание заполучить то, что молчальники собирали веками. Отшельники собрали все свои записи, словари, книги и начали есть слова. Съев все слова и буквы, они съели свои имена.
Когда пал последний защитник и захватчики вошли в монастырь, то они обнаружили мертвые тела молчальников. У некоторых монахов, лежавших на полу и тяжело дышавших, еще виднелись на губах остатки имен. А на полу лежали разбросанные книги, раскрыв которые, захватчики увидели лишь чистые белые листы.
* * *
В монастыре его приняли как всех, кто приходил из мира, – с опаской и недоверием. Имени его никто не знает, поэтому, когда рассказывали о нем, то говорили просто “тот, что остался жив”. Он ни с кем не общался, всех сторонился. Он первое время часто смотрел на часы, что сделал ему один часовщик, желая узнать, сколько времени ему еще осталось, и за ворота монастыря, как будто кого-то ждал. Если он слышал, что кто-то едет, то старался уединиться в своей келье, пока гости не покинут монастыря. Словно боясь сказать что-то лишнее, он поселился у молчальников и дал обет молчания.
У молчальников он стал спокойнее. Их территория была закрытой для мирян. Только раз в год на час сюда прибывали гости, но их он уже не боялся, потому что в тут на иноков внимания не обращали, всех интересовала Библиотека. Да и сам он изменился внешне, так что узнать его было трудно.
Сначала он работал в Мастерской. Там он научился есть слова. Что-нибудь смастерив, он это называл, отдавал в мир, а название через некоторое время съедал. Он узнавал, прижилось ли его изобретение, по тому, сытно ли он себя чувствовал после съедения слова: если оно не приживалось, то он чувствовал, будто съел воздух, и его голод усиливался.
Однажды у одного молчальника, у того, с кем в Мастерской работал чаще всего, он заметил на груди горб. Этот горб мешал молчальнику дышать, он давил его изнутри, но он не шевелился, он застыл и лежал камнем. Под одеждой он был практически незаметен. Он заметил его, когда они были купались в реке. Оно вернуло его в мир, в прошлое, из которого он бежал, от которого скрывался в монастыре. Казалось, оно его настигло, встало рядом с ним, превратясь в его тень.
Он снова стал неспокойным, начал избегать молчальника с горбом на груди. Ему казалось, что прошлое преследует его. Часто в снах он видел женщину. Через окна своей гордости она казалась ему красивой. Но когда он смотрел на нее без этих окон, он видел ее такой, какая она была на самом деле. Иногда, когда она подходила к нему слишком близко, он кричал во сне. Утром он просыпался с разорванными нитками губами.
Однажды, работая в Мастерской, он заметил суматоху среди молчальников – все выбегали во двор, что-то показывая друг другу руками. Он побежал во двор, как и все. Во дворе на земле лежал монах с горбом на груди, он задыхался, и от усилий набрать в грудь воздуха он порвал нитками губы, но ничего не помогало. Тогда к нему нагнулся “тот, что остался жив” и вспорол ему ножом грудь, как делал это, убивая, неоднократно. Из груди молчальника вырвался стон и все чувства. У ног монахов на земле лежали злость, радость, горе, недовольства, нежность, любовь – все, что тот молчальник за всю свою жизнь не высказал и никак не проявил.
Молчальник остался жив, ему полегчало. Он знал, что раньше его убили таким способом, только тогда он был старше, но руку он узнал. Хоть рана и давала о себе знать, но он выглядел с тех пор довольным. А вскоре он попросился уйти из монастыря из-за тревожившего его рану климата, и его отпустили, попросив отдать все слова, которые он получил в монастыре. Это был единственный случай, когда из монастыря ушел инок. А в монастыре с тех пор каждый, кто хотел дать обет молчания, должен был высказать все, что носил в груди.
Когда у него спросили, откуда он знал, что надо сделать, “тот, что остался жив” написал на бумаге, что уже встречался с таким случаем. Он, занося нож, вспомнил, как он убил одого старика. У того из груди тоже вырвались все чувства. Ему не было жаль того старика. О нем ничего хорошо никто не мог сказать: он не сделал никому плохого, но и хорошего тоже, он всю жизнь был один, хоть людей и не сторонился.
Увидев, какой почерк у “того, что остался жив”, его сделали переписчиком в Библиотеке. Как оказалось, эта работа ему очень понравилась – будто бы это и было то, для чего он рожден. Его работой были довольны, он не съел ни одного слова, предназначенного для словарей, поэтому самые сложные записи доверяли ему. Для него же слова были прежде всего формой, ни источником питания, ни поводом к самоутверждению, как ранее. Он в каждом слове видел форму – не смысловую, а графическую.
Но когда он переписывал слова, неизвестного ему языка, которые все состояли из больших букв, одно слово само оказалось у него на языке. Оно ему показалось знакомым - он съел его. Оно было очень вкусным. Оно вызвало в памяти неясные теплые воспоминания. Он посмотрел в записи. Это было слово “дом”.
Когда узнали, что он съел слово, его, в наказание, заставили съесть часть имени. Он пришел в свою келью, лег на кровать и съел часть имени, с которым пришел в монастырь. Он ждал мучений, боли, но ничего не происходило. Пришедшие его навестить монахи, недоумевали: такое случилось впервые. В монастыре решили, что Богу угодно, чтобы этот человек жил, и простили его. С тех пор его начали называть “тот, что остался жив”, а иногда – богоугодным.
Сам же монах нашел причину этого происшествия. В монастырь он пришел, скрываясь от правосудия, под чужим именем. Он пытался вспомнить, какое имя было у него раньше. Их оказалось множество, так что он уже и не помнил, какое было его собственным. Вероятно, оно засохло оттого, что его не употребляли, и стало маленьким комочком в дальнем уголке памяти.
Сначала он вспоминал имя, потом пытался вспомнить, где и когда носил его, иногда бывало наоборот. Но были случаи, когда это было сделать трудно, поэтому он начал съедать свои имена: поначалу робко, боясь, что это имя может быть тем самым – искомым, но потом, из-за количества, он съедал свои имена смело, даже не задумываясь о них, не вспоминая, когда и как его получил. Но все его усилия были безрезультатны.
Со временем ему снова доверили переписывать то, что приносили ходоки. Первая рукопись, за которую он принялся, была та самая, в которой он съел слово “дом”. Он переписывал, и каждое слово этого языка было ему знакомым. Здесь все слова были для него не формой, а приобрели содержание и чувства. Каждое слово он мог вдохнуть или представить себе, что в нем есть...
“Тот, что остался жив” несколько дней не выходил из Библиотеки. Все знали, как он любил свою работу, поэтому не мешали ему. Но по прибытии ходоков, зашли к нему с новой партией слов. Он сидел за столом, его голова лежала на бумагах, часы, стоявшие тут же на столе, были пусты. Его записи заканчивались в том месте, где говорится о какой-то женщине, прекрасной и некрасивой. Последнее слово, которое должно было быть написано, было именем.
* * *
У Вечности, как только она обручилась со Временем, родилось три дочери – Прошлое, Настоящее и Будущее. Уже неизвестно, кто из них старше. Одни говорят, что старшая Прошлое, потому что она древнее. Другие – что Настоящее, потому что, говорят они, не будь ее, не было бы ни Прошлого, ни Будущего. Третьи утверждают, что старше всех Будущее, иначе нет смысла появляться Прошлому и Настоящему. Одно лишь бесспорно – самая красивая из них – Будущее, потом Прошлое и лишь затем Настоящее.
Все три дочери рано покинули родителей. Сначала к людям ушла Настоящее. Она была у всех. Когда люди научились думать, надеяться и бояться, к ним пришла Будущее. Когда среди людей появились мудрецы, к ним перебралась и Прошлое.
Все три сестры были у каждого человека, но со временем некоторые люди лишались одной из них. У одного были Прошлое и Настоящее, но не было Будущего, у другого были Будущее и Настоящее, но не было Прошлого, у третьего были Прошлое и Будущее, но он столько отдавал сил той или другой сестре, что Настоящее умирала, чего человек не замечал или замечал, но только перед смертью, когда унего оставалась только Прошлое и была исчерпана Будущее. Были и такие, у кого былы только одна из сестер. Но больше всего было таких людей, которые наряжали сестер в платья так, что тех потом было не узнать, - люди делали из них красавиц или чудовищ. Тогда сестра приходили к тем людям в снах и раздевались и показывались такими, какими они были на самом деле. Многие люди этого не выдерживали и пытались бежать. Они меняли одежды, города, страны, имена, языки. И в тот момент, им казалось, что они в безопасности, что у них нет Прошлого, что у них новая Настоящее и появляется Будущее, одна из сестер, чаще всего та, от которой отказывались в первую очередь, - Прошлое, настигала беглеца.
* * *
Он с детства знал, кем ему быть. Давно его отец издалека привез бочку, полную Времени. Отец разливал Время в кувшины, кружки, но оно не убывало. Тогда он начал делать часы, в которых текло время. Это ремесло перенял его сын. Вместе с этим ремеслом отец передал ему и секрет, как сделать так, чтобы Время остановилось. Отец часто смотрел во Время, видел во Времени людей – их жизнь и их смерть, и понял, что этот секрет захотят узнать люди. Умирая, он наказал сыну никому его не передавать, кроме своего сына, да и то если тот решит быть часовщиком. Вместе с ремеслом и секретом, отец передал ему и свое прозвище – Часовщик.
Боясь проболтаться, Часовщик все больше молчал. Даже со своей женой он говорил редко. Как только они поженились, она попросила его сделать для нее несколько часов – для любви, для ненависти, для грусти, для радости и еще для многих чувств. Он сделал, то, что она просила. Она повесила все часы на стену, и под каждыми складывала свои чувства к Часовщику. Ближе к старости у Часовщика на груди появился горб, грудь жены начала сохнуть, а часы с чувствами тикали все медленнее. Часовщик все молчал, и ей было нечем заполнить свою грудь, чтобы снова сказать ему о своей любви.
Когда остановились последние часы и из них вытекло время, она умерла, шевеля губами, словно желая что-то сказать.
К Часовщику шел тот, к кому вот уже долгое время приходила во снах Будущее, и он знал, что, когда он где-нибудь остановится, его настигнет и Прошлое. Он шел к Часовщику, чтобы остановить время, и тогда, как он думал, Прошлое и Будущее не нашло бы к нему дороги.
В деревне он показался странным, потому что когда говорил, то широко раскрывал рот, как будто разговаривал словами, состоящими из больших букв. Он сказал, что хочет заказать часы со своим временем, и его провели к старику с горбом на груди. Тот, тяжело дыша, взялся за работу.
Он ждал и думал, как ему сделать то, для чего он сюда пришел. Через несколько дней люди собрались у дома Часовщика, чтобы, как всегда, посмотреть на новые часы. Часовщик вышел, протянул ему часы и, задыхаясь, упал. Часовщик хрипел и держался за горло и грудь. Он подошел к Часовщику и вспорол ему ножом грудь. Он думал, что в горбу тот хранит нужный ему секрет, но очень удивился, увидев, что из нее высыпалось.
* * *
Их города и земли росли и развивались. Они становились сначала умнее, потом осторожнее, а потом ненасытнее. И вот решив, что хватит расти вверх и надо расти вширь, они собрали могучее войско, чтобы завоевать земли и города, что они знали и о которых только слышали.
Одни города они брали хитростью и коварсвом, другие силой, третьи, видя их силу, сдавались сами. Но были такие города, к которым нужно было подбирать ключи. Они искали и находили. Это были жизнь, золото, власть, свобода, еда, вода. Но к некоторым городам не подходили и эти ключи. Даже если они и входили в непобежденный город, то город этот был мертв: жить в нем было невозможно, а земли его ничего не родили.
Однажды войско остановилось у очередного такого города. Ничто не могло открыть ворота – ни сила осаждавших, ни слабости оборонявшихся. Тогда тот, кто еще становился умнее, попросил привести человека из того города. Ему привели такого, и тот начал учить язык той земли. Выучив язык, он нашел в нем важные слова и узнал, что они для местных жителей значили. Это и были ключи к городу.
Захватив город, предводитель призвал к себе подобравшего ключи, наградил его и сделал своим советником. Чтобы всякий раз не стоять месяцами у стен, у нас должны быть ключи уже при подходе к новому городу, говорил тот, и рассказал предводителю о монастыре, в котором собирают слова и языки, и что, изучив эти языки, они смогут найти ключи к любому городу.
Монастырь оказался неприступен, как город, с той лишь разницей, что выучить язык Монастыря было невозможно, потому что монахи были из разных мест и были они все больше молчальниками. Чтобы выучить язык Монастыря, надо было выучиться молчанию, а столько ждать захватчики не хотели и не могли.
Войско приступило к плотной осаде. Время то тянулось, то текло, то летело. Монахи то жевали его, то запивали им слова, то завороженно смотрели на его полет.
Во время осады из Монастыря не доносилось ни одного звука. Когда пал последний защитник и они вошли в монастырь, то обнаружили мертвые тела молчальников. У некоторых монахов, лежавших на полу и тяжело дышавших, еще стекали с губ остатки имен. А на полу лежали разбросанные книги с чистыми белыми листами. Увидев все это, предводитель развернул войско и вернулся домой.
* * *
Давным-давно из-под земли било ключом Время. Оно стекало с гор и впадало в реки, и неслось к морям, и растворялось в них. Рядом с источником жили люди. Они пили воду Времени, купались в нем – одни становились старше, другие моложе, одни рядом с ним умирали, другие рождались заново.
Однажды кто-то взглянул в гладь застоявшегося Времени и увидел в нем других людей – их Прошлое, их Настоящее, их Будущее. Он рассказал об этом тем, кого видел во Времени. Кому-то он рассказал об их Прошлом, а кому-то о Будущем.
Открыв такую тайну, люди начали часто смотреться в гладь. Они со своим знанием уходили далеко от своих домов и рассказывали то, что видели. Но скоро они поняли, что то, что они видят, не всегда приносило счастье. Они и сами перестали радоваться жизни, потому что все знали наперед. На собрании они решили уйти далеко от источника и больше никому не рассказывать о том, что в нем видели.
Сначала ушли те, у кого были женщины и дети, чтобы подготовить новое место для жилья. Потом потянулись старики, чтобы прийти на готовое к жизни и смерти место. И последними пошли мужчины, потерявшие всех. В дороге мужчины решили свернуть с пути и уйти дальше, чем это решили на собрании.
Придя туда, где, как они думали, кончалась Земля, они построили Монастырь и стали в нем жить. А чтобы не рассказать того, что они видели, многие дали обет молчания. С этих пор они становились молчальниками. Они не могли произнести ни слова, их губы были стянуты капроновой нитью. Каждая их попытка раскрыть рот, даже улыбнуться, становилась настоящей пыткой…
|
